И я там был - Страница 50

Я иду со станции
От девушки Констанции,
От девушки Констанцьи Бонасье.

Рошфор:

Напрасно шел со станции
От девушки Констанции,
Уж ей не принесешь ты монпансье.

Была экспедиция диалектологов, распевающая такой марш:

Мы с тобою не геологи,
Мы с тобою не биологи,
Мы с тобой не археологи —
Мы с тобой диалектологи.
Ни дать ни взять —
Мы ищем букву «ять».
Найдем,
Возьмем
И дальше мы пойдем.

Единственной стоящей шуткой была такая – студент проводил по полу указкой и возвещал:

– Вот здесь проходит граница между «ге» взрывным и «ге» фрикативным!

Мало того, что они заходились со смеху над этим бредом – они его еще и исполнили перед недоумевающей публикой, которая хотя и понимала, что перед нею резвятся интеллектуалы, но специфику юмора оценить не могла. Недаром же в свое время проваливались попытки публичного исполнения пиес Козьмы Пруткова.

В походы Валера хаживал, но туристом, как Визбор, не был. Все-таки спорту он предпочитал книжки. В нем уже ясно виделся аспирант-кандидат-доктор, судьба прямо выносила его на столбовую научную дорогу, и все в нем гармонично развивалось в этом направлении, причем не было никаких сомнений, что Валерий Сергеич будет, кроме прочего, и блестящим преподавателем-доцентом-профессором.

По питейной части он был как все, особым гусарством не отличался. Числилась за ним лишь одна удалая выходка: в час пирушки холостой, будучи в восторге, вдруг вознес он одним махом тяжелую тумбочку на открытый подоконник третьего этажа, а друг его Илья Габай, завершая замысел, тут же кулаком отправил ее за пределы помещения. Слава богу, никого в этот момент внизу не было.

Он закончил институт всеобщим любимцем, с обширным кругом друзей и наилучшими перспективами.

Конечно, он был в курсе всей нашей тогдашней общественной жизни, но от рискованного участия в ней был хорошо отгорожен Уралом и всей Сибирью: он работал на Сахалине, в пединституте.

Он был счастлив тогда. Кумир студентов – и уже и кандидат, и доцент. Областное телевидение в нем души не чает. И семейно благополучен: подрастают две обожаемые дочки. Обозначилась и главная тема научных занятий: польская литература. Польская! С ее гордым вольнолюбием.

Московский круг вел с ним оживленную переписку. Раза два в году Валера навещал родную столицу, обнимал матушку с тетушками, созывал друзей и с ходу погружался в нарастающие новости.

А они становились все тревожнее. Процесс писателей (Синявский и Даниэль); съезд писателей и небывалый шум вокруг него; первый арест Ильи Габая; первые демонстрации на «Пушке».

И всем этим Валера жил, дышал, каждый раз набирал полный чемодан всяческой крамолы, да и там, на Сахалине, где «Голос Америки» ловился, как родной, он постоянно был в курсе. Но на Сахалине он все-таки как бы сидел на галерке, а все представление шло в Москве, и ему оставалось лишь взволнованно переживать. Впрочем, у себя на Сахалине, перед обширным кругом новых знакомых и студентов он мыслей своих не скрывал и содержимым полного чемодана делился. В провинциальной дали это ему вполне сходило с рук. «Имеет сельская свобода свои счастливые права».

В 68-м году Михайлова за написание и подписание нескольких резких обращений, и разошедшихся у нас в самиздате, и широко оглашенных у них, за рубежом, начали выпирать из школы, из его замечательного университетского лицея, где он вел литературу и историю среди молодых физико-математических гениев. Пятого марта, как раз в годовщину смерти Сталина, он предстал перед завмосгороно Асеевым, который потребовал от Михайлова публично отказаться от всех своих подписей. Затем его песочили и у себя в школе (со слезами), и в парткоме МГУ (вежливо – «вы же интеллигентный человек, должны понять»). И он подал на увольнение по собственному желанию.

Итак, осенью 68-го года Михайлов оказался без работы и сильно нервничал. Тут еще его позвали на Лубянку и вдобавок к его безработице запретили (то есть порекомендовали не) выступать с концертами под гитару, чем он широко занимался до этого. Изо всех источников жизни ему оставлялось только сотрудничество с театрами и кино, куда он со своим антисоветским именем и соваться-то не мог. Так что позже пришлось обзавестись псевдонимом. Но это позже.

Тут-то и донеслись до него черные вести с Сахалина. Загремел наш Валера, загремел по всей форме: с угрозами, распеканиями, общественным осуждением и последующим увольнением. Не вынесла Лубянка его московских знакомств с известными диссидентами и дала отмашку своим сахалинским коллегам – те озверели и накинулись.

Валеру вызвали и положили перед ним подробный донос от близкого к нему человека – о том, что и когда Валера говорил, что и у кого взял в Москве почитать и кому давал на Сахалине, и т. п. Хранение Валера отчасти подтвердил, распространения не отрицал. И кончилась его сахалинская идиллия.

Осенью семья возвратилась в Москву. Сразу по приезде Валера предупредил свой обширный круг, что вынужден воздерживаться от встреч, так как находится под пристальным наблюдением Лубянки (так она и не оставила его своим вниманием до самой его гибели). Это вполне совпадало и с положением Михайлова, так что они увиделись нескоро. Но не только поэтому.

Дошли до Москвы слухи, будто во всей этой сахалинской истории Валера повел себя не лучшим образом и повинился. И покаялся, а главное – назвал тех, кому давал читать крамольные книжки. То есть не то чтобы предал (они ведь и без того прекрасно знали, кому давал книжки), но и не защитил.